Неистовый Виссарион

Неистового Виссариона, как называли его друзья, уже полтора года не было на свете, когда на Семеновский плац привезли приговоренного к смертной казни, вместе с другими участниками революционного кружка «петрашевцев», Достоевского. В последнюю минуту объявили царскую милость: казнь заменяется каторгой.

Сюжет имел прямое отношение к Белинскому. Вина Достоевского заключалась в том, что он читал на «пятницах» кружка неподцензурное письмо Белинского Гоголю. Личное, частное, переправленное адресату с большими предосторожностями из Зальцбруна, где лечился в ту пору чахоточный Белинский, и, по всей видимости, уничтоженное адресатом. Сохранившись в виде черновика, оно сделалось знаменитым.

«Много я ездил по России, – писал близким лет через пять оппонент «западника» Белинского «славянофил» Иван Аксаков, – имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха, среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю».

Гоголь был любимый писатель Белинского. Наряду с Пушкиным. Это Белинский, тонкая и страстная поэтическая душа, открыл читающей публике эстетические, этические и философские глубины Гоголя. Каждое новое слово писателя критик встречал пылкой поддержкой. «Мертвые души» неистовый Виссарион, не колеблясь, отнес к тем сочинениям, что составляют «эпоху в литературе». На фоне «пустоцветов и дождевых пузырей литературных», на фоне «фарисейского патриотизма, приторной народности» явилось «творение чисто русское, национальное», «столько же истинное, сколько и патриотическое», в котором автор сделал «великий шаг»: «взглянул смело и прямо на русскую действительность».

Время было такое, что литературная критика, оставаясь в какой-то мере единственно свободной общественной трибуной, указывала направление литературного процесса, делала литературу. Можно даже сказать, пусть с некоторой натяжкой, что не будь великой русской критики Х1Х века, не было бы полностью раскрыто и объяснено значение великой русской литературы Х1Х века.

«Мы живем в страшное время – констатировал Белинский за десять лет до приговора Достоевскому и продолжал: – Умру на журнале, и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных записок». Я – литератор, говорю это с болезненным и вместе радостным и горьким убеждением. Литература расейская – моя жизнь и моя кровь».

«Телескоп», «Отечественные записки», «Современник» – журналы, взошедшие на жизни и крови неистового Виссариона.

И вот этот литератор, ставший знаменем русской критики, пишет другому литератору, ставшему знаменем русской прозы: «Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страной, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса». Любил и разлюбил. Пафосно пишет, как сказали бы мы сегодня и как говорили тогда, вкладывая в это слово похожие и все же разные смыслы.

А что случилось?

А случилась книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», на которую Белинский откликнулся подцензурной ядовитой статьей «Выбранные места из переписки с друзьями Николая Гоголя». После чего прозаик направил личное, частное, неподцензурное письмо критику, а уж критик – личное, частное, неподцензурное – прозаику: «…нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства, нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель…» И так далее.

На чем же разошлись прежние единомышленники?

Гоголь много лет жил в Италии. Белинский – в России. Язвы отечества, над которыми издали – сквозь слезы – потешался Гоголь, причиняли невыразимое страдание Белинскому вблизи. Болезненный талант и болезненный ум Гоголя, перерабатывая породы действительности, завели его в тупик. С ним случилось то же, что с Толстым: переживая духовный кризис, оба отказались от написанного ранее «греховного» художественного в пользу новой веры и новой морали. Как у Толстого идеалы были связаны с опрощением, так у Гоголя они были связаны с покаянием. Моральное вытеснило для Гоголя социальное. Социальное, гражданское продолжало язвить Белинского. Счет к обществу, к власти – это горячечный Белинский. Счет к себе – горячечный Гоголь.

«Выбранные места…» Гоголя – исповедальный документ мучительной силы. Возбуждение, водившее пером писателя, сыграло с ним дурную штуку: он, что называется, подставился. В увлечении новым направлением он сместил акценты, прокляв то, во что верил прежде, и взяв за образец то, что проклинал. Унизив, к примеру, западное правосудие, западные принципы права и свободы, противопоставил им «нашего» судью, пусть грубого и неумного, зато знающего «наши» нравы, и высшая справедливость, по нынешнему Гоголю, на его, а не на «их» стороне. А куда же девать бессмертного Ляпкина-Тяпкина, выведенного им в «Ревизоре»? Утверждение положительного идеала там, где нет «не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей», оскорбило Белинского и не только окончательно развело бывших соратников в разные стороны, но и на два века вперед определило модель, по какой эта разводка продолжается.

Гнев и горечь диктовали Белинскому беспощадные строки: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов – что вы делаете?..» И сегодня больно это читать – а каково было читать Гоголю? И каково – писать Белинскому? Белинскому, который за три недели до этого сообщал жене Марии из того же Зальцбруна: «Я вовсе раскис и изнемог душевно… насилу отчитался «Мертвыми душами»… Он еще лечился «Мертвыми душами», уже прочтя «Выбранные места»!..

Колесо истории верится безостановочно. Истории литературы, человеческих жизней, общественных отношений. Прошлое продолжает задавать вопросы, а не издавать догматы. В том числе, вопрос: самосовершенствование или совершенствование властных систем? Или не «или», а «и»?

Простых истин нет. За служение истине платится кровью.

Белинский умер через год. Ему было 37 лет. Возраст, в котором, как принято думать, уходят поэты.